|
|
Часть IV: БРЕМЯ СЛАВЫ
СРЕДИ БОЛОТ
«Белая волна» в 99-м году проходила на базе нашей драгоценной «бурсы» и получилась, по выражению Кухарева-Длинного, излишне «камерной», то есть, проведённой как бы «в отдельно взятой камере». Эта милая шутка отражала общий соцреалистический антураж Академии: гулкие, пустые коридоры (курсанты были на каникулах), часовые на входе, унылые аудитории, стенды с «наглядной агитацией»… Но, несмотря на эти стильные декорации и наш излюбленный «подпольный» подход к организации (минимум рекламы, отсутствие высоких гостей и спонсоров), уровень творчества на фестивале был довольно высоким. Вспоминаю, что Вялков и Соловьёв заняли целое отделение одного из концертов с импровизированной дуэтной программой, сработанной на чистом вдохновении. Они играли, в основном, известные песни – свои и чужие, которые, тем не менее, звучали очень свежо из-за этой спонтанной подачи.
В этот раз, кстати, мы впервые исполняли хором фирменную песню про «Белую волну», сочинённую Соловьёвым прошедшим летом. Я тогда почему-то озаботился вопросом фестивального гимна и предложил Андрею Санычу вместе со мной поучаствовать в тендере на исполнение этого заказа. Мы сочинили каждый по песне. Моей явно недоставало полёта, а у Соловьёвской была слишком сложная гармония. Тогда я предложил упростить версию товарища до трех традиционных аккордов, а про мою конкурсную разработку забыть. Так и возник «народный» вариант гимна «Белой волны», который до сих пор поётся на заключительных концертах нашего любимого зимнего фестиваля.
В бурсе «Белую волну» даже снимало телевидение: у нас с Соловьёвым в то время завелась знакомая журналистка с государственного канала, делавшая авторскую программу о культуре. Мы хорошо вписывались в концепцию этой программы – оригиналы местного происхождения, с какой-то своей глубокомысленной идеей, немного не от мира сего, но милые и артистичные. Юля (так звали журналистку) считала нас настолько удачным материалом, что, монтируя сюжеты о нас, почти ничего не вырезала (за исключением, наверное, своих вопросов) и от себя добавляла только общие вводные и заключительные слова. Это было большое везение, но мы обращали мало внимания на создание архивов, и, по-моему, не сохранили ни одной программы…
Помимо премьеры нашего театрального супер-хита - «Снежной королевы», этой «Белой волне» мы обязаны еще одним открытием – первым пришествием Ильи Бронова, будущей знаковой фигуры в песенном мире Дальнего Востока. Он пришёл на нашу мастерскую – не слишком юный, но и не безнадёжно взрослый, - типичный парень с улицы, певший походные песни для друзей-туристов, и при этом искренне считавший, что тексты песен и стихи – это абсолютно разные вещи. «Я стихи вообще не люблю...», - заявил тогда будущий утонченный хулитель глагольных рифм и избитых метафор.
Помню, что после фестиваля Бронова буквально понесло. Услышав на мастерской ряд шокирующих откровений в адрес своего творчества, он стал семимильными шагами продвигаться к совершенству. Бронов, кстати, вообще, был единственным из Ключовцев, кто тогда делал что-то самостоятельно. Взрослый, горделивый Ключ в то время стал заметно закостеневать, и я часто приводил Илью в пример нашим ветеранам: большинству из них старые заслуги придавали так много величия, что земная суета их уже почти не волновала. А Бронов был свеж, пытлив, он слушал песни, глотал книги, задавал вопросы, умел размышлять над ответами и даже признавать свою неправоту.
Тем временем, жизнь клуба приобретала всё более мирный характер. Поверхность нашего некогда бурного моря затягивало ряской, в нём стали заводиться караси и черепахи, а дикие скалистые берега начали понемногу осыпаться мягким песочком. Ключ был стабилен, спокоен и величав, он входил в пору заслуженной зрелости.
Похожие изменения происходили и в моей жизни. Наконец-то нашлась приличная по тем временам работа – журналистом на «Европе Плюс», дом – пусть даже это была коммунальная буддийская хибара. Делая нелёгкую практику, связанную с большим физическим напряжением – так называемые «простирания» – я изменился внешне: стал энергичнее, похудел, коротко постригся, бросил курить и пить, в одежде стали проскальзывать элементы военного стиля. Мне тогда нравилось выражение «солдат Дхармы» (то есть, учения Будды), и я примерял на себя эту роль, подсознательно перенимая стиль Ламы Оле, в том числе и во внешних вещах. Наверное, это помогало мне примириться с мыслью о том, что духовный путь мне придётся прокладывать в одиночку. Я даже стал находить это романтичным. Увлечение буддизмом дало мне возможность легче смотреть на то, что казалось неразрешимым, и существенно снизило напряжение в отношениях с нашими «лучшими врагами» из «Приморских струн» и «Ковчега». Воевать и что-то кому-то доказывать хотелось всё меньше и меньше…
Так некогда буйный и «запретный» Ключ превращался в тихую гавань. В принципе, это всех устраивало – не век же искать в суете своё место под солнцем! К тому же, это место, похоже, действительно было найдено – и в материальном, и в творческом плане. Во-первых, нам можно было не беспокоиться, что завтра мы снова окажемся на улице, так как полностью устраивали начальство «бурсы», а оно устраивало нас; а во-вторых, мы уже достаточно ясно чувствовали, какую «нишу» занимаем в авторской песне. Мы были прибежищем для тех, кто искал смысл и глубину, мы снисходительно презирали «попсу» и вообще всё массовое и крикливое. Думаю, на тот момент это было полезным. Если бы нам ещё хватало умения не впадать в крайности – не вешать ярлыки, не давать категоричных оценок... Однако мы, к сожалению, со временем всё более погружались в своё эстетство, становясь изощрёнными снобами, мастерами пафоса и театральности. Поэтому, внешне сохранив демократичность, Ключ практически закрыл к себе доступ новым людям и влияниям. То, что в начале пути было просто забавой, теперь превращалось в регламент и почти исключало возможность появления чего-то нового. Не хочу сказать, что это было совсем плохо. Успокоившись, отлив в бронзе своих идолов и узаконив мифологию, мы, конечно, стали более жёсткими и неповоротливыми, но зато в своей области достигли определённых высот, с которых можно было указывать дорогу другим.
Итак, взобравшись на вершину самой высокой горы посреди своего волшебного острова, мы увидели, что его берега за время нашего путешествия покрыли тёплые, труднопроходимые болота. Настало время передачи опыта – кому-то, кто, быть может, не побоится увязнуть в трясине. И первым знаком наступления этих новых времён было как с неба свалившееся приглашение на фестиваль в Комсомольск-на-Амуре.
СЕВЕРНАЯ ЗЕМЛЯ
Эта поездка была уникальна во многих смыслах. Во-первых, удивителен был сам факт приглашения, потому что старый Комсомольский КСП «Тоника» давно не подавал признаков жизни, хотя в прежние годы из него вышло немало знаменитостей, вроде Балашовой, Кухарева, Гершановича и нашего дяди Фёдора. Казалось, что «Тоника» ушла в небытие вместе с «Поиском» и десятками других советских КСП. И вдруг – нас зовут в Комсомольск, да ещё оплачивают дорогу в оба конца некоторым, наиболее влиятельным особам (к их числу относились сёстры Зорькины, я и, по-моему, кто-то из других городов – наверное, из Хабаровска).
Второй беспрецедентной случайностью было совпадение сроков проведения фестиваля с первым визитом в Комсомольск Ламы Оле и группы путешествующих буддистов. Обычно такие группы состоят примерно из ста иностранцев европейского происхождения и пары десятков русских. Я тогда и не мечтал попасть в эту славную компанию, потому что мои заработки были очень скудны…
Таким образом, наш вояж начался с двух дней пребывания Оле во Владивостоке. Потом мы выехали в составе дикой буддийской бригады в Хабаровск, где снова была лекция Ламы, встреча с местным центром, а оттуда уже отправились в промозглый, продуваемый ледяными ветрами Комсомольск. Быть частью интернациональной буддийской тусовки было до того увлекательно, что мы отнюдь не спешили в объятия бардов. Мы появились на квартире Гершановича только после того, как распрощались с Ламой и сотней его учеников, отправившихся обратно в Хабаровск и дальше, в обычное турне по России…
«Тоника» нас поразила. Это был молодой, живой, многообещающий клуб, возрождённый усилиями старой каэспэшницы Светы Целовальниковой, но состоящий целиком из молодёжи. Самым перспективным из них, несомненно, был Женя Паньков - аккуратный мальчик, очень прилично владевший гитарой и сочинявший аккуратные, хорошо выстроенные мелодии к разнообразным стишкам. Он числился и президентом клуба, но не излучал большой силы, и было понятно, что в «Тонике» правит группа, а не личность. Причём, основная нагрузка, судя по всему, ложилась на плечи нескольких мудрых девушек. Эта комбинация показалась мне забавной, потому что у нас-то, напротив, царил патриархат, близкий к культу личности. Однако, поразмыслив, я решил, что ситуация в «Тонике» очень хороша для бардовского клуба: у них, наверное, всё должно быть ровно. Влияние женщин, скорее всего, не приведёт к взрывам активности, но зато и позволит избежать сильных потрясений. А в тот момент, конечно, важнее было сохранять и укреплять фундамент нового клуба, чем лезть куда-то напролом, размахивая шашкой.
Вообще, у юной «Тоники» была удачливая судьба: клуб пользовался всеобщей поддержкой, начиная от старых бардов и заканчивая городскими властями. Поэтому совершенно новый фестиваль с инфантильно-праздничным именем «Весенины» им удалось провести на хорошем уровне – сделать рекламу, арендовать большой зал, пригласить гостей из других городов.
Кроме Панькова, был в «Тонике» и ещё один скромный самородок – Валера Шамардин. Он тоже был хорошим музыкантом, но со своей темой - «фанател» по Розенбауму, знал почти весь его репертуар, играл, в подражание кумиру, на семиструнке с каким-то хитрым строем, и поэтому мог в точности воспроизводить оригинальный Розенбаумовский аккомпанемент.
Женская половина «Тоники» не была так искромётно талантлива, но обладала здравомыслием и житейской мудростью. Света Целовальникова, которая, как выяснилось, и была инициатором нашего приглашения, умела не тянуть на себя одеяло и позволяла молодым свободно проявлять свои способности. Будущая Валеркина жена Лена Дьяченко воспринимала меня, как источник важной информации, и задавала умные вопросы об организации концертов и о работе клуба. Ирка Горуленко - живая, подвижная, лёгкая, могла за пять минут решить пятьдесят вопросов и не придать этому никакого значения…
Мы на фестивале должны были изображать именитых бардов, но эта роль нам не нравилась – видимо, потому что предполагала большую дистанцию в отношениях с людьми. Зорькины, впервые попавшие в состав жюри, сильно смущались и норовили отмалчиваться. Наташка иногда шёпотом жаловалась, что не может говорить людям ничего плохого, и вообще, кто она такая, чтобы оценивать других?.. Я посмеивался, но тоже не очень злобствовал на мастерских. Комсомольчане казались мне приятными людьми, возрождающими хорошее дело в своём обледеневшем, не приспособленном для жизни городке, и мне не хотелось перед ними слишком умничать и надуваться от гордости: роль друга подходила мне гораздо больше. Некоторые моменты в организации фестиваля казались нам очень забавными: например, они все выходили на сцену в костюмах и чуть ли не в вечерних платьях. Нам, закалённым подпольщикам, это представлялось комичным, но мы делали скидку на условия, понимая, что «Тонике», олицетворяющей «официальную» авторскую песню, нужен красивый фасад…
Не было сомнений в том, что новые «Тониковцы» должны хорошо вписаться в круг Дальневосточных бардов, и даже могли бы легко найти среди болот тропинку к вершине Ключ. Поэтому мы сильно удивились, узнав, что группа комсомольчан была в прошлом году на «Струнах», но не завела там никаких знакомств и не смогла достойно заявить о себе. Конечно, этот прискорбный факт, в первую очередь, говорил о бездарной организации нашего великого фестиваля, об отсутствии условий для того, чтобы люди находили друг друга и общались, но так же демонстрировал и то, что гости, видимо, отличались излишней застенчивостью...
Мы уехали с надеждой, что ситуация теперь изменится. Наши новые друзья клялись, что через месяц приедут к нам с ответным визитом, на «Бригантину», и у нас были основания верить им. Вряд ли я ошибусь, если скажу, что нашей главной миссией было рассказать им о том, какие они классные, и как мы все будем рады видеть их в других городах, на других фестивалях. И это сработало. Чтобы не возвращаться больше к этой теме, скажу, что будущая дружба Ключа и «Тоники» оказалась даже глубже, чем мы могли вообразить в тот раз. И длилась она гораздо дольше, чем было отмерено самому Ключу: ему-то до конца своих дней оставался всего лишь год, а связь с комсомольчанами жива и поныне, правда, сильно с тех пор изменившись. Теперь это больше личные, человеческие отношения, чем вдохновенное сотрудничество групп. Но кто знает, в чём больше смысла? Например, Ирка Горуленко, с первой встречи вдохновлявшая меня сильнее всех остальных, как выяснилось позже, видела нас впервые не на прослушивании, как другие, а на лекции Ламы Оле, куда забрела по чистой случайности… И спустя несколько лет, живя уже в Хабаровске и не занимаясь бардовскими делами, она примкнула к весёлой компании учеников Оле, которую давно покинули мои возлюбленные сёстры Зорькины… Наверное, что-то похожее происходило и между другими участниками этого естественного союза – «Тоника»- Ключ. И это легко объяснимо – думаю, мы все просто любили друг друга.
ВЫХОД КОРОЛЕВЫ
Комсомольчане приехали на «Бригантину» и, в соответствии с предсказанием, органично влились в нашу тусовку. Но главным событием фестиваля были в этот раз не они, а наша драгоценная Леся Цыганок, которой достался Гран-при конкурса.
Это был тот случай, когда не дать Лесь Санне высшую награду мог только глухой и слепой. За минувший год она написала немало любопытных песен, но то, что впервые прозвучало на этой «Бригантине», намного превосходило всё остальное. И дело было не только в исключительном качестве материала: поражало вообще всё, что она делала на сцене. Мягкая, сдержанная, очень женственная манера держаться, точные и выразительные оттенки интонирования, бездонная глубина смыслов – всё это настолько завораживало, что не оставалось места для оценок. Народ слушал, затаив дыхание и наслаждался каждым её вздохом. Это был стиль большого артиста – спокойная, самодостаточная уверенность во всём, что он делает и говорит.
Едва прозвучав, новые песни Лесь Санны стали популярными, причём, все сразу: «Цыган», «То были капли...», «В стуке сердца» - каждая из них была отдельным событием. Симпатичными были и короткие стихи, которые наша королева читала в связках… Этот материал стал основой для её сольного альбома, который начали записывать после фестиваля. И он был удивителен, этот альбом! В песнях, которые раньше казались совсем разными, начал ясно узнаваться неподражаемый стиль, очень изысканный и свежий. Образностью, самобытной мелодикой и большим вниманием к текстам он, может быть, напоминал разве что Фролову-Евушкину или зазвучавшую у нас чуть позже Злату Кудинову.
Альбом писали в новой Баклановской студии, в здании салона «Делин» на Пограничной. Обложку сделал спутник жизни Лесь Санны Володя, и она была очень хороша, выразительна и продумана до мелочей…
И вот что интересно – альбом, вышедший летом, отодвинул автора от нас на такую недосягаемую высоту, что было даже как-то неудобно, что мы – бестолочи и бездари, до сих пор считаем Лесь Санну одной из нас… Сияющее облачко, на котором отныне покоилась её божественная сущность, парило где-то в отдалении от нашей горы, а мы могли лишь иногда бросать на него преданные взгляды.
Однако это ощущение касалось только самого ближайшего окружения королевы. Как показали дальнейшие события, некоторые из простых смертных уже были готовы причислить к лику святых не только Лесь Сану, но и всё остальное население вершины Ключ.
СВЯЩЕННЫЕ ЧУДОВИЩА
Главным идеологом этой тенденции к обожествлению стал, опять же, Ким. Он вообще отличался бескорыстным и неистребимым почтением к авторитетам, умудряясь приглашать высоких гостей на свои фестивали даже в самые тёмные времена. Концертные афиши и положения об Арсеньевских фестивалях всегда пестрели длинными списками мамонтов авторской песни, о которых все давным-давно позабыли, но которых, видимо, до конца своих дней готов был помнить Володя Ким.
Однако весной 99-го он превзошёл самого себя.
В приглашениях фигурировало имя Ланцберга (никого не удивившее) и абсолютно загадочное новое имя самого фестиваля – «Деигнада». Многим оно почему-то напоминало названия корабля, вроде «каравеллы», но что оно означает на самом деле, никто пока не знал, а Ким умудрялся хранить секрет до самого конца праздника.
В субботу утром на поляне Ким усадил рядом с великим Бергом Лесь Санну, Соловьёва и меня и объявил нас мастерской-прослушиванием. Берговский стиль был довольно беспощадным по отношению к низкому уровню творчества, но маэстро никогда не был голословен: его суждения отличались ясностью и, что примечательно, часто совпадали с нашими оценками. Со своей стороны, мне тоже удалось его удивить, хотя, в общем, я не старался. Просто, многие конкурсанты уже не раз проходили через нас на предыдущих фестивалях, и нам было хорошо видно, кого и куда ведёт кривая творческих исканий. Поэтому я пару раз успел коротко выступить прежде Берга. И в этих случаях мэтр удивлённо смотрел на меня, а потом активно поддерживал и развивал мои мысли. Под конец мастерской, когда всего несколько недобитых нами счастливчиков оказались допущенными на сцену, легендарный бард произнёс буквально следующее: «Это удивительно, но когда моему коллеге удаётся высказаться раньше, чем мне, он говорит то же, что сказал бы я, но короче и точнее…».
И это было не всё. Вечером, после гостевого концерта, Берг подошёл ко мне в сопровождении Кима и задал неожиданный вопрос: близок ли мне его подход к ведению мастерских? Я не задумываясь ответил «да». А потом сказал: «Просто, этот стиль сильно напоминает то, что мы называем мастерской Театра песни. Даже странно: мы думали, что это наше собственное изобретение, местечковое… Правда, мы ведём себя, конечно, гораздо либеральнее в смысле отбора исполнителей» «Это естественно, - сказал Берг. – Иначе в ваших концертах некому было бы участвовать… Хотя, вообще-то, нет никакого смысла понижать планку… А на Грушу ты не собираешься в этом году?». «Вообще-то нет…» - осторожно сказал я. «Ну, если всё-таки удастся выбраться… ты мог бы поработать в нашем жюри на Втором канале...» « Где-где?..»
Так начались наши странные взаимоотношения с Берговским Вторым каналом. В тот момент мы и слыхом не слыхивали об этом оригинальном сообществе, которое уже три года (примерно с момента Рождения Ключа (!)) входило в структуру Грушинского фестиваля. Его основная цель – противостоять засилию бардовской «попсы». Оказалось, что проблема коммерциализации авторской песни на западе стоит уже давно. Наши прошлогодние «Струны», видимо, были лишь первой ласточкой, долетевшей до Дальнего Востока. Второй канал (инициатива создания которого, принадлежала, как ни странно, Грушинскому оргкомитету), был центром «некоммерческой» песни. Нас поразило, как сильно эта ситуация была похожа на нашу и как близки были наши ориентиры в искусстве. Безжалостный Берг с большим уважением отзывался о Евушкиной и Фроловой, Деревягине и Якимове – важнейших столпах нашей идеологии. А когда мы узнали, что на Втором канале иногда выступает даже великая Камбурова, остатки сомнений бесследно растворились – это был наш путь, наш круг, наше будущее.
Узнав о нашем Театре песни и ближе познакомившись с Соловьёвым, Берг и его пригласил в жюри Второго канала. К сожалению, это имело не много смысла, потому что «выбраться на Грушу» нам в тот год не удалось, а потом всё слишком сильно изменилось…
Следующие сутки я находился в состоянии лёгкого шока, из которого меня вывел на заключительном концерте ещё один невероятный сюрприз: разгадка слова Деигнада. На фирменных футболках, которые Ким со сцены вручал участникам фестиваля, красовались в фас обе Зорькины, Вялков и я. Наши лица располагались красивым квадратиком, и мы были там похожи не то на «Биттлз», не то на «Аббу». Неизвестное слово оказалось аббревиатурой, составленной из начальных букв наших имён: ДЕнис, ИГорь, НАташа и ДАша…
Почему Ким именно из нас сделал культовые персонажи, сказать трудно. Если рассуждать логически, то нас с успехом могли заменить многие другие выдающиеся личности – Лесь Сана, Соловьёв, Иванов, Балашова, да мало ли ещё кто! Но Ким никогда не был логичен. Его выбор, вероятно, основывался в большей степени на личных симпатиях, чем на хладнокровной оценке нашего вклада в дело авторской песни.
Потом мы говорили с ним об этом. Он мало что мог объяснить (в общем, как и всегда), но, в общих чертах, его идея сводилась к тому, что молодым нужны образцы для подражания, пусть даже приукрашенные, чтобы жанр мог развиваться в нужном направлении. «Вы уже давно себе не принадлежите!» - таким был девиз этой неожиданной и красочной PR-кампании.
Не знаю, может, максимализм Кима и был чем-то полезен… По крайней мере, он позволял (и до сих пор позволяет!) сохранить в первобытной чистоте бардовский дух на Арсеньевской фестивальной поляне. Но… нужно ли это ещё кому-то, кроме самого Кима?..
ПОД УПРАВЛЕНИЕМ ЛЮБВИ
Успокоение внешней среды приводило к сильным изменениям и в моей личной жизни. Началось с того, что, следуя совету Ламы Оле, я решил упорядочить свои отношения с девушками путём их сокращения до одной. И, прислушавшись к внутреннему голосу, из трёх или даже четырёх своих тогдашних подруг я выбрал ту, мысль о разрыве с которой показалась самой нелепой. Ею оказалась юная ковчеговская школьница Юля Дильф, жертва известной рекламной кампании моего имени, столь удачно проведенной руководительницами их «пионерского» клуба. Сообщив Юльке о своём намерении, я, вероятно, недооценил её детской непосредственности, потому что через некоторое время она радостно сообщила мне, что ушла из родительского дома и будет теперь жить со мной на Горе. Такого поворота я не ожидал, но выбора особо не оставалось, потому что Юлькина мама, дама простых и ясных убеждений, навеки прокляла дочь, узнав о ее выходке, и возвращаться ей теперь было некуда.
На Горе мы протянули около месяца (для семейной жизни со вчерашней маменькиной дочкой это было не самое лучшее место), а потом переселились в Ключ. Клуб незадолго до того разместился в новом помещении, которое прежде было художественной мастерской. Там был очень высокий потолок и шикарный «второй ярус», где, как сказали знающие люди, раньше сушились картины. Его-то мы с Юлькой и заняли под президентские апартаменты. В бытовом плане это было чистое безумие - вода и туалет находились за пределами нашего бункера, сверху, из курсантских окон, по ночам летали бутылки, разбиваясь об асфальт возле нашей двери… Но в историческом смысле наш переезд знаменовал собой два серьёзных поворотных пункта – воссоединение с «Ковчегом» и окончательное превращение Ключа в стабильный, семейный клуб.
Юлька кинула клич по старым друзьям, и вскоре на нашей территории стала собираться долгожданная пионерская организация, пожелавшая сохранить суверенитет, название и выбравшая мою юную героическую подругу своим президентом. Новые «ковчеговцы» тусовались в те же дни, что и мы, только часа на два раньше. Это было удобно, потому что ленивый, неповоротливый Ключ подтягивался на собрания медленно и вяло, предоставляя своим младшим братьям дополнительное время и даже пенальти: желающие всегда могли остаться на «взрослую» часть, что многие и делали…
Тем временем, приближалось трёхлетие Ключа, и Бакланов завёл разговор о новом клубном альбоме, таком же, каким был первый – то есть, о непритязательном, «концертном» сборнике. Володя хотел, чтобы он был похож на юбилейную пластинку питерского клуба «Восток» и назывался бы как-нибудь вроде «Снова вместе» или «Круг друзей». Часть материала уже была готова – сольный альбом Лесь Санны был записан и дожидался только оформления и тиражирования. Решили выбрать из него пять-шесть новых песен вместе со стихами-связками, в общей сложности минут на 10-15. Подобные же композиции попросили подготовить Соловьёва, Вялкова, обеих Зорькиных и меня. Кроме того, планировали записать дуэты: Гений+Натали и Зорька-младшая+ я. Что касается хоровушек, то они в то время были не слишком актуальны. Клуб был больше похож на расслабленное сообщество талантливых одиночек, чем на боевую революционную группу. Но одну песню мы всё же непременно хотели спеть все вместе: Окуджавский «Маленький оркестрик».
Песенка была простая, боевая, лёгкая и с глубоким подтекстом. Мы почему-то стали её петь в период записи альбома – чуть ли не в качестве распевки, и вдруг прониклись и решили записать, просто так, в унисон, с улыбкой и без всяких внешних штучек. Но каждое слово в ней резонировало в нас внутренней правдой… В итоге её рефрен стал названием альбома, потому что, в принципе, передавал Баклановскую идею «круга друзей», но был нам ближе и актуальнее. Помню, Фёдор тогда вывел шуточную клубную «формулу»: «Надежда, Маленький, оркестрик – под управлением Любви»…
Идею обложки придумала Натаха. Она в тот момент наконец-то закончила девятый класс, радостно распрощалась с Новошахтинском и теперь поступала в музучилище, а жила, конечно, у нас. С её поступлением, кстати, была смешная история. Она сначала хотела учиться на вокальном отделении, но на первом же прослушивании педагоги стали хором её отговаривать, рекомендуя заняться флейтой. А вокал, мол, всё равно будет одним из предметов. Наташка подумала и согласилась. «Вот и хорошо! – обрадовались педагоги. – Приходи в сентябре учиться» «В сентябре? – удивилась наивная Зорька. – А как же экзамены?» «Ну-у, - сказали ей. – И экзамены, конечно, сдавай…»
Так вот, мы сидели в нашем подвале и ломали голову над картинкой для обложки, когда Наташка, хихикая, сказала: «А давайте нарисуем сердце, пронзённое Ключом!»… Мы тоже посмеялись, потом я шутя нарисовал на клочке бумаги корявый эскиз – и… вдруг стало ясно, что так и будет. На стареньком Баклановском компьютере обложку воплотил в жизнь Вялков. Она получилась абсолютно лаконичной, прозрачной и совершенной: в голубом небе парил тонкий Ключовский знак, пронзающий розовое сердце, а под ним располагалось название.
Интересно, что, кроме аудио-версии, нам удалось выпустить сборник авторских текстов этого альбома в печатном виде. У нас с Соловьёвым был тогда персональный спонсор, приглашавший то его, то меня на разные рекламные мероприятия в качестве артистов. Этот спонсор дал деньги на типографию, взамен попросив лишь разместить на последней странице рекламу своей фирмы. Получилась довольно симпатичная брошюрка со стихами основных тогдашних Ключовцев: Соловьёва, Попкова, Лесь Санны, Вялкова и Дахи.
К сожалению, мы не смогли вместить в этот альбом всё, что задумали. Композиции разрушать не хотелось, и поэтому пришлось пожертвовать дуэтами. В итоге, в альбом вошли шесть сольных исполнителей и две хоровушки («Оркестрик» и «Майдан»). Слушая его сейчас, я думаю, что это был, вероятно, самый цельный из Ключовских проектов. Все его участники были достаточно опытны и самобытны, и при этом действительно были близкими друзьями. Альбом оставляет впечатление вечерних посиделок богемно-аристократического кружка – что и представляли из себя, видимо, в тот период наши клубные встречи.
И всё так и катилось бы тихо своим чередом, если бы не появился Берг и не спутал все карты. Искушение Вторым каналом было слишком велико для нас, чтобы мы могли сохранить трезвый взгляд на вещи и не наломать дров.
И мы их наломали…
ПЕТУШИНЫЕ БОИ
Я приступаю к описанию самых неприглядных страниц истории клуба…. (так и хочется сказать: «…и перо моё дрожит», но я хочу быть правдивым, и поэтому добавлю «…и компьютер мой виснет»). Кто сказал, что гордость – полезное качество? Да отрежут лгуну его гнусный язык! Не будь мы горды, насколько меньше мы бы делали глупостей…
Возвеличив нас до уровня своих соратников, Берг неимоверно раздул наше самомнение, которое прежде было довольно скромным и не мешало нам жить. Теперь же нас обуяла жажда деятельности. И хотя мудрый Ланцберг советовал нам не лезть в политику и, что бы ни случилось, ни с кем не воевать, мы этому совету не вняли: уж очень хотелось громко заявить о появлении Второго канала на Дальнем Востоке. У нас действительно были для этого основания: Берг попросил нас, по возможности, информировать его об интересных творческих личностях, которые будут появляться в поле нашего зрения, высылать ему записи, приглашать к себе по линии Второго канала людей с запада и отправлять туда наших – в общем, работать в режиме регионального представительства.
Дух захватывало, до чего круто мы взлетели! До сих пор мы искренне считая себя волками-одиночками, даже не пытаясь искать себе подходящую стаю – как вдруг обнаружили, что где-то далеко-далеко живут гигантские волшебные волки, очень похожие на нас. Это было настоящее чудо, и нам не терпелось рассказать о нём всем. Такое детское нетерпение и стало причиной того, что мы начали строить новые планы захвата «Приморских струн» - этот фестиваль был и ближайшим по времени, и соответствовал масштабу наших претензий.
Наши отношения с Фондом со временем становились всё напряжённее. В народе продолжала муссироваться разнообразная занимательная информация о нашем (преимущественно, о моём) моральном облике, источник которой неизменно обнаруживался где-то в окружении Булгакова. Молва приписывала мне уже не только педофилию и венерические болезни, но также алкоголизм, наркоманию, серьёзные психические расстройства… Это было довольно весело, но, конечно же, не добавляло человеческого тепла в бардовскую среду.
Тем не менее, Соловьёв однажды предложил заняться организацией детского фестиваля «Синий краб», входящего в структуру «Приморских струн», и уже на его территории провести мастерскую Второго канала и концерт. Идея была хороша. Юный «Ковчег» мог приложить сюда свою нерастраченную энергию, а мы могли спокойно присоседиться к дружественному, безалкогольному «Синем крабу» в вечерние часы, когда детские концерты всё равно не проходят. Важным подспорьем для этой затеи было и то, что Грушинский Второй канал тоже занимался детским направлением – Детской поющей республикой. Мы на радостях окрестили республикой и наш «Синий краб» и приступили к действиям.
Поначалу всё было довольно ровно. Соловьёв, по старой памяти, смотался в Фонд и до всего договорился. Булгаков дал нам карт-бланш: разрешил притягивать своих спонсоров, строить свою сцену и делать свою программу. Темой Второго канала заинтересовался, поддержал и пообещал всяческое содействие. Лёгкость, с которой это произошло, не могла не настораживать, но пока нам было важно получить формальное согласие.
Дальше всё стало складываться ещё лучше. Буйный Соловьёв легко нашёл парочку спонсоров, которые могли окупить все расходы и даже оставить кое-чего нам на чай. И тогда мы сделали свою самую большую ошибку: нам показалось, что теперь мы можем претендовать на организацию всех «Струн» полностью. Нас можно было понять, потому что ситуация действительно выглядела выигрышной: месяца за полтора до события у нас практически всё было готово, мы имели ясный и недорогой план проведения нашего детского праздника, спонсоры держали кошельки наготове. У Фонда всё было наоборот: ни спонсоров, ни графика работ, ни одного исполненного замысла, но зато неимоверно раздутый бюджет с астрономическими, по нашим понятиям, цифрами. Всё это выяснилось в тот момент, когда мы пришли на заседание Оргкомитета фестиваля со своей версией проведения «Приморских струн». В Оргкомитет входили наши знакомые комсомольцы и вдобавок представители краевого Управления культуры. Нас вежливо выслушали, одобрительно похмыкали, потом изучили предложение Фонда, тоже похмыкали, и на том дело завершилось. Мы ушли в полном убеждении, что здравый смысл восторжествует и уже морально готовились к тому, чтобы сделать очередной переворот в «Приморских струнах» как можно более мягким и позитивным.
Но мы, как обычно, недооценили соперника. Действуя открыто и прямо, мы упускали из виду, что методы Фонда – совсем другого рода. Они - скорее политические, а в политике работают другие принципы: имидж, умение договариваться с вышестоящими и игнорировать нижестоящих, способность говорить не то, что думаешь… В этой области мы были на редкость бестолковы и, конечно, проиграли. На очередном Оргкомитете нас вежливо известили, что после обсуждения всех «за» и «против» было решено, что всё остаётся в прежнем виде: мы будем заниматься «Синим крабом», а Фонд – «Струнами» целом.
И с этого момента началась настоящая война.
ЗУБ ЗА ЗУБ
Но мы об этом ещё не подозревали. Напротив, нам казалось, что генеральное сражение проиграно, и теперь уже не случится ничего плохого. Всё было настолько хорошо рассчитано и спланировано, что я мог со спокойной совестью уехать на Пхову.
Пхова – это очень продвинутая буддийская практика, во время которой люди учатся осознанному умиранию. Для её освоения требуется специальная подготовка, большое доверие к Учению и нескольких дней почти непрерывных медитаций под наблюдением Ламы. В России Оле даёт Пхову обычно два раза в год – на западе и на востоке страны. В 1999-м «восточный» курс проводился в Новосибирске, куда я и отправился примерно за три недели до фестиваля.
Вернулся я дней через десять, в удивительном состоянии… Убеждённый в непостоянстве мира и в том, что смерть совсем не так страшна, я все явления воспринимал, как прикол. Сложные и запутанные ситуации вызывали у меня смех. Чем серьёзнее проблема, тем мне смешнее…
Наверное, только это позволило нам тогда не отказаться от своих намерений и довести до конца затею с «Синим крабом». Потому что то, что я застал дома, было полнейшей катастрофой.
Во-первых, Соловьёв не сумел организовать свободолюбивых Ключовцев, и клуб раскололся на две половины: одна, не слишком амбициозная, беспрекословно его слушалась, а другая (к которой относилась, например, Лесь Санна и другие старички), была до того возмущена его жёстким стилем руководства, что вообще отказалась от участия в проекте.
Во–вторых, Фонд, как оказалось, не смог проглотить обиду за нашу выходку на Оргкомитете и стал чинить «Синему крабу» разные препятствия. Например, была сделана попытка замкнуть наших спонсоров на кассу Фонда, якобы, по причине централизованного финансирования фестивальных мероприятий. (Наверное, как раз к этому времени относится юридическая регистрация нашего Театра песни, заведение банковского счёта и синей печати.) Когда манёвр не удался, началась работа по информированию наших спонсоров о нашем моральном (!) облике. Это может показаться моим бредовым вымыслом, в который я и сам ни за что не поверил бы, если бы не живое свидетельство одного из наших спонсоров. Он был дружен с нами и со смехом рассказал нам о визите представителя Фонда, в ходе которого оный представитель излагал причины, по которым здравомыслящий человек ни в коем случае не должен давать деньги проходимцам, педофилам и алкоголикам, именующим себя Театром песни и делающим вид, что они имеют какое-то отношение к «Приморским струнам».
Вдобавок к этому холодному душу, в поле нашего зрения случайно попал любопытный документ: смета на проведение Фондом прошлогодней «Белой волны» (!) на сумму, в 10 раз превышающие НАШИ затраты (которые, как известно, были минимальны)…
Повторяю: если бы не моё парение высоко над этими бреднями, если бы не дистанция к происходящему, основанная на бесстрашии, обретённом на Пхове, нам бы, наверное, хватило прагматизма отказаться от нелепого сотрудничества с людьми, способными за нашей спиной творить подобный беспредел. Но я ни в чём не видел проблем, всё казалось мне забавной игрой, и я вступил в эту игру, с почтительной улыбкой к усилиям окружающих.
Соловьёв выглядел очень усталым. Он был озабочен доставкой каких-то гвоздей и досок для сцены, катавасией со спонсорами, недовольством старых Ключовцев. Я сказал ему, что с этого мгновения всё, что от него требуется – это заниматься творческой частью, остальное я беру на себя. С нашей гвардией я провёл другую беседу: попросил не принимать всерьёз забавные антраша нашего дорогого Андрея Саныча, потому что гениев надо беречь…
Эти действия немного утихомирили бурю в нашем стакане, но не уберегли нас от самого главного – от проведения «Синего краба»…
Ужас нашего положения на фестивальной поляне заключался в том, что абсолютно вся окружающая ситуация была против нас. Сцена не была готова, и если бы не строитель Бронов, детям было бы негде выступать. Весь «большой» фестиваль был в стельку пьян, особенно вечером и ночью, и нам приходилось выставлять посты, чтобы охранять «детскую» территорию от бродячих тусовщиков. Детдомовская делегация не запаслась нужным количеством спальников, и Лесь Санна собирала с миру по нитке тёплые вещи…
На этом фоне задуманная мастерская была явлением малопонятным. Правда, остудив за лето весенний пыл и не попав на Грушу, мы решили не использовать до поры до времени вывеску Второго канала на мастерской. Получилось, что функцию его представительства просто взял на себя Театр песни, добавив себе ещё одну звучную регалию.
Одним словом, поразить публику своим космическим взлётом до уровня Грушинки нам не удалось. Большинство бардов только пожимало плечами, узнавая, что мы теперь именуемся Вторым каналом на Дальнем Востоке. Это никого не интересовало и никто даже не пытался понять, что это означает. А кто-то даже осуждал нас, говоря, что, эксплуатируя идею детского фестиваля, мы норовим «протащить свою тему»… В общем, нам приходилось нелегко, и мы испытали огромное облегчение, когда кошмарный сон «Синего краба» закончился.
Но это был не конец войны. Больше того, она теперь она стала всеобщим достоянием, потому что перекочевала на страницы газет.
Вскоре в газете «Новости» вышла статья под заголовком «Дуэт амбиций», где в брезгливой манере жёлтой прессы описывались ничтожные попытки группы неизвестных выскочек провести детский фестиваль, а заодно и узурпировать «Приморские струны». Многие факты были до того откровенно и цинично искажены, что после первого прочтения у меня, профессионального журналиста, появился позыв подать на редакцию в суд. Я позвонил автору статьи, некоему Андрею Вороному, вежливо представился и вежливо спросил, какие источники информации он использовал при подготовке материала. Он сказал: «Слова Сергея Булгакова». Тогда я спросил, не приходило ли ему в голову самому зайти на «Синий краб» и составить собственное мнение о происходящем. Нет, не приходило. Оказалось, что этот гуманный писатель вообще не был на поляне, но всецело доверился мнению президента Фонда «Приморские струны». Что ж, дело было ясное и скучное, и я махнул на него рукой.
Иначе поступил бывший боевой сержант Соловьёв: он однажды встретил доверчивого газетчика в богемном ночном клубе, сказал ему, как и я, несколько вежливых слов (на которые тот не нашёлся что ответить), а потом попросил НИКОГДА больше не попадаться ему, Соловьёву, на глаза. В противном случае наш диковатый и к тому же слегка подвыпивший сержант в отставке пообещал набить журналисту его интеллигентное лицо… Журналисту Вороному не повезло: спустя небольшое время он имел неосторожность опять встретиться с Соловьёвым, и тот честно выполнил своё сержантское слово, испортив газетчику внешний вид на несколько дней. Хочется надеяться, что это было хорошим уроком журналисткой этики, и что с тех пор господин Вороной научился перепроверять свои источники информации…
Была ещё парочка публикаций в подобном же стиле, и наконец нервы у меня сдали и я повернул оружие противника в его же сторону, изложив свою версию событий в статье «Приморские струны – искусство, бизнес, политика?», которую напечатала газета «Золотой рог». После публикации редакцию несколько дней бомбили звонками из Фонда с угрозами и требованиями опубликовать опровержение. Однако на просьбу прислать текст опровержения ответа не последовало.
Наверное, все, наконец, просто выдохлись…
ИДЕАЛЬНЫЙ АНСАМБЛЬ
Вся эта заварушка длилась чуть ли не до конца октября. Но на клуб она, как ни странно, практически не повлияла. Всё было по-прежнему медленно, стабильно и красиво.
От Ковальского пришёл заказ на «Песни у океана - 2», и мы принялись за разбор и раздачу материала. Мне было неинтересно заниматься менеджментом этого проекта, потому что он был, как ни крути, повторением пройденного, и я предложил Гению Зубрию(«Гением» Гена стал с лёгкой руки молодых «ковчеговцев», «срифмовавшим» его фамилию с именем) взяться за организацию, а мне просто дать, как рядовому участнику, несколько песен. Процесс из-за такой рокировки несколько замедлился, но я был уверен, что в данном случае важнее отработать новую технологию, чем быстро выдать очередной продукт.
В списке Ковальского были песни для ансамблевого исполнения, и мы задумали под это дело организовать «идеальный ансамбль». До того мы, как известно, предпочитали экспериментировать с составами, но сейчас было ощущение, что глупо тащить кого-то за уши, играть в детский хор, если мы уже можем делать по-настоящему качественные вещи. Поэтому я предложил составить супер-квартет из двух проверенных дуэтов: Зорькина-Попков и Зубрий-Потапова. Что касается последней парочки, то она дебютировала ещё весной, на Арсеньевском фестивале, и теперь имела в своём активе несколько симпатичных песенок и лауреатских дипломов.
Первые репетиции «идеального ансамбля» проходили на Зорькинской квартире, которая располагалась на улице Днепровской, по соседству с домом, где незадолго до того (как это бывает только в жизни, а не в кино) поселись мы с Юлькой. Ансамбль звучал более чем хорошо. Это был качественный, послушный инструмент, с помощью которого можно было вытворять любые чудеса. Но скоро проявился нелёгкий Натахин характер: ей быстро становилось скучно, она уставала, всё время на что-то жаловалась. В конце концов, её пришлось заменить на надёжнейшую и провереннейшую из нас – Натали Ермак.
Так родился состав, ныне известный, как ансамбль клуба Ключ.
Наш квартет был замечателен тем, что для него не существовало технических препятствий, мы могли спеть любую, самую хитроумную раскладку, если того требовали обстоятельства – однако никогда не злоупотребляли этим. Как водится, одна из квартетных песен понравилась нам больше всех остальных, и строчка из неё стала названием альбома – «Под ветрами нам плыть…», с подзаголовком «Песни у океана – 2». Основная часть материала была в этот раз исполнена Ключовцами, и потому альбом получился намного ровнее, чем предыдущий. Это дало нам основание приписать на обложке «Клуб Ключ и другие», из-за чего на нас потом ворчали некоторые ревнители авторитетов: мол, «другие» для вас, значит – Визбор и Градский…
В таком неспешном темпе приближалось очередное Рождество, а с ним – и «Белая волна».
ДЕКАДАНС
Ключ в это время был уже очень стар. Собираясь вместе, мы по-прежнему испытывали что-то вроде блаженства, но оно всё чаще принимало форму расслабленного умиротворения, вместо прежнего пульсирующего вдохновения. Мы так много знали друг о друге, так много пережили вместе, что было уже абсолютно неважно, делам мы что-то или нет. И, конечно, мы предпочитали не делать. А зачем? – ведь блаженство всё равно то же самое…
Мы приходили в прохладный, ставший неуютным после нашего с Юлькой отъезда полуподвал, увешанный пёстрыми афишами, иногда согревали чай и медленно говорили о семьях и работе. «О, Лесь Санна! Здравствуй, Лесь Санна!... Ну, как дела?... ааа… Ну, а как на работе?.. ааа… Ну, а дома как?.. ааа… да и у меня ничего…» До песен дело доходило редко…
«Ковчег», правда, продолжал собираться, но вдохновляться ему тоже было особенно нечем. Всё-таки, видимо, до определённого возраста – лет до 23-25 – людям трудно воспринимать себя, как нечто самодостаточное. Они инертны и ждут, когда другие расскажут им, что нужно делать. Поэтому «ковчеговцы» периода упадка Ключа были существами эфемерными: ими никто не занимался, а для того, чтобы развиваться самостоятельно, они были недостаточно зрелыми. Однако именно на «Ковчег» я возлагал надежды в плане развития жанра в будущем. Мне казалось, что скоро должно наступить время, когда он начнёт прогрессировать, под руководством Гения или Олеськи.
Вообще, темы декаданса и ренессанса постоянно возникали в наших семейных беседах – но пока было непонятно, что нужно делать, чтобы не просто тихо сгнить в своём полуподвале, в окружении собственных афиш. Очень кстати на свет появился глобальный печатный труд Ланцберга «Технология групп», в котором, среди прочего, указывалась средняя продолжительность жизни неформального коллектива. Оказалось, что умные люди давно всё посчитали: он живёт примерно три с половиной года, после чего или распадается, или коренным образом «меняет скелет». 7 декабря Ключ перешагнул эту роковую черту, и было похоже, что всё идёт к распаду – теперь уже полному и окончательному…
В таком жизнеутверждающем настроении мы занялись подготовкой «Белой волны».
В этот раз мы нашли самое оптимальное место для зимних театральных посиделок – помещение «Перекрёстка» на Нерчинской, которое Рыбалка почему-то назвал театром «Белая лошадь». Там был крохотный, но очень милый зал, мест на 50, кулисы, рампа, звук – всё, что нужно продвинутому авангардному театру. Рыбалка запросил некоторую сумму за аренду, которую с лёгкостью внёс наш летний спонсор. Оказалось, в бюджете оставалось немного денег с «Синего краба» (всё-таки, он оказался чем-то полезен!).
На фестивале было представлено целых три спектакля: один – Рыбалки и Русланы Дедик (Гоголевская «Шинель»), другой – Соловьёва и его новой подруги Гали Гончаровой (авторская композиция по Цветаевой), третий – мой с Олеськой ( «Тень» Андерсена). Две последние постановки шли под вывеской Театра песни. То есть, Ключа, в привычном виде, на «Белой волне – 2000» уже фактически не было.
РЕИНКАРНАЦИЯ
Тем временем, слава о нашем «идеальном ансамбле» быстро расходилась во всех направлениях. И однажды я получил совсем уже неожиданное приглашение зайти в гости - от настоящих патриархов авторской песни, известных во Владивостоке ещё в 70-е годы, Надежды и Виктора Плоткиных.
Для подстраховки я взял с собой Олеську. Мы пришли в Плоткинскую квартиру, несколько смущаясь и не совсем понимая, чем мы их так заинтересовали. Но всё оказалось довольно обычно, если не учитывать тот факт, что прежде мы с ними практически не были знакомы. У Плоткиных было к нам целых два дела: Виктор предложил нам свои песни для разучивания и записи совместного альбома, а Надежда попросила поддержать создание вузовского клуба авторской песни, на базе бывшего ДВИСТа (на тот момент – ДВГАЭУ) – она работала там преподавателем…
Оглядываясь назад, я не перестаю поражаться, насколько естественно и своевременно появлялись у клуба новые условия для развития – даже в ситуациях, которые казались нам тупиковыми. Все поворотные пункты в истории Ключа всегда сопровождались ясными и определёнными знаками, указывающими, как нужно действовать. Всё, что от нас требовалось – это расслабиться, отдаться потоку и делать то, что нравится, просто наблюдая за происходящим. Так произошло и на этот раз.
Мы взяли кассету с записями Плоткинских песен для изучения и назначили дату первой встречи в ДВИСТе, на которую должны были собраться поющие и любопытствующие студенты – с одной стороны, и представители знаменитого Ключа – с другой. По-моему, это было 17-го или 18-го февраля(и здесь не обошлось без смертоносного Водолея!..).
Этот день положил начало новому клубу, назвавшему себя, спустя некоторое время, «Ковчегом». Туда стали приходить матёрые барды из Ключа, юные и по-прежнему свежие «Ковчеговцы» из Юлькиного состава, ну и, конечно, ДВИСТовские студенты и их знакомые.
Клуб сразу оказался большим и многообещающим. Но это уже другая история…
ЭПИЛОГ
Заканчивая Ключовскую Летопись, я понимаю, что главный её недостаток – в том, что большинство моих «книжных» героев до сих пор живы-здоровы и даже продолжают встречаться в повседневной жизни. Поэтому ситуации, которые для непредвзятого читателя могли бы быть поучительными или забавными, у «живого» прототипа могут вызвать болезненную реакцию. Надеясь, что, за давностью лет, этот эффект всё-таки будет сглажен, я, тем не менее прошу меня за это простить и хочу напомнить, что всё сказанное здесь является не более чем моим частным мнением о событиях, связанных с Ключом.
Кроме того, наши роли в трагедиях и комедиях мира меняются настолько часто, что нет никакого смысла навсегда связывать разнообразные человеческие черты с определёнными людьми. Это так же нелепо, как наделять актёра качествами его персонажа. Мы отыграли этот спектакль – кто-то изображал ангела, кто-то злодея, кто-то бескорыстие, кто-то зависть… Пьеса закончена, из неё уже невозможно выбросить ни строчки. Но в следующей части эпопеи маньяк легко может оказаться жертвой, а благородный защитник – негодяем.
А мои герои и не были, кстати, такими уж чёрно-белыми, от них всего можно ожидать…
И – что особенно важно – мы знаем, что жизненные пьесы, в отличие от книжных, могут изменяться, в зависимости от точки зрения рассказчика. Сам повествователь обычно выглядит хорошим, потому что он (как и все мы!) думает, что поступает по справедливости. И, в свете его взгляда на события, часто оказывается, что он был прав, а другие – плохие - ему мешали. Но плохих не бывает! Зато бывает так, что наша точка зрения оказывается ошибочной, и что мы отстаивали её слишком безоглядно, мало думая о других…
Поэтому мне, например, было бы крайне любопытно почитать историю Ключа в изложении другого автора, где всё окажется наоборот… Может, кто-то возьмётся?
А пока – несколько слов о том, как сложилась судьба у героев этого романа.
Многие из Ключовцев в разное время уехали в разные края. Иванов, после неудачного завершения директорства в своей компьютерной фирме, развёлся с Машкой и отправился в Самару, где какое-то время был педагогом в детском доме. Потом что-то изменилось, но в какую сторону и к чему это привело – мне неизвестно. Соловьёв тоже развёлся и тоже уехал - вместе с Галей Гончаровой - в Москву, пытать актёрское счастье. Звёзды были не особенно к ним благосклонны, но зато они стали друзьями Веры Евушкиной. Путешествуя по Золотому Кольцу, он и прониклись православием, написали цикл интересных «русских» песен. Потом они тоже поселились почему-то в Самаре, долго там жили и работали, а потом затерялся и их след. Более удачлив был отъезд дяди Фёдора – недолго помыкавшись по Москве, он нашёл работу дизайнера и сидит там, в столице, уже лет, наверное, шесть. Неугомонная Даха Зорькина умотала в Питер – тусоваться среди оригиналов неясной ориентации. Несколько месяцев назад, в конце 2004 года, я получил по почте фотографии с её свадьбы – супругой была некая блондинистая голландка или немка. А живут теперь молодые, как я понял, в Германии…
Лесь Санна сделала хорошую карьеру в психиатрии и сейчас заведует в соответствующей больнице на Шепеткова вторым женским отделением. Её муж, которого мы почему-то всегда называли почтительно Владимиром Владимировичем (ещё до появления президента Путина), работает там же рядовым психиатром. Наталья Зорькина успешно закончила музучилище по классу флейты и теперь учится в институте искусств, на досуге играя в Тихоокеанском симфоническом оркестре.
Я не буду перечислять всех… Когда появилась идея устроить концерт в честь четвёртой годовщины Ключа и, одновременно, в честь его «похорон», я составил список людей, которые в то или иное время считали себя членами клуба: их оказалось 69 человек.
«Похороны» были, кстати, весьма оригинальным шоу. Из этого гипер-списка на концерт пригласили всех, кого смогли отыскать. И всех желающих, конечно, тоже. Дело было в Синем зале музея. Я сидел за столиком на краю сцены, с отдельным микрофоном, и расслабленно общался со своими друзьями, иногда прося их выйти, показаться, сказать несколько слов и что-нибудь спеть. Получилось очень душещипательно…
В конце января 2000 года у нас с Юлькой родилась дочь Саша. Это событие решительным образом изменило моё отношение к миру и моё привычное амплуа разгильдяя и вертопраха. В новом «Ковчеге» меня, вслед за дочерью, стали называть «папой» – я в клубе талантливо играл роль умудрённого аксакала, отошедшего от дел.
Однако в реальности я ещё много чего делал… Как метко выразилась в своей «надгробной речи» мудрая Лесь Санна, я только сделал вид, что умер, а на самом деле, просто вышел на пенсию, и теперь мог, не отвлекаясь, заняться своим любимым хобби. Я действительно ещё некоторое время чувствовал себя ответственным за судьбу клуба – но это, скорее, по инерции… Потому что уже ясно ощущалось, что я принадлежу к другому - Ключовскому поколению.
Дальнейшая игра имела не много смысла.
�-2005гг., Владивосток
|
|
