|
|
Часть II: СО ЩИТОМ И НА ЩИТЕ
ЛЕТО КОНЧИЛОСЬ
Лесь Санна в школьные годы ходила в Арсеньевский КСП «Сентябрь». Потом она участвовала в записях театра «Перекрёсток» как пианист, и этом же качестве она поначалу прославилась в Ключе. У нас в малом зале стояло пианино, и часто, устав от гитар, мы шли туда и радостно пели «попсу» советского периода: «Старый рояль», «Брадобрей», «Куда уходит детство», «Первый тайм», «Не отрекаются любя» и прочее в том же духе. Аккомпанемент Лесь Санны придавал определённое благородство нашим сомнительным экспериментам, и мы её за это очень уважали.
Вообще-то, она должна была, по определению, стать одной из матерей-основательниц Ключа. Однако, будучи человеком здравомыслящим и скептическим, она проигнорировала наш первый исторический сбор. А может, её просто не было в городе, уже не помню. Но уже со второго собрания Лесь Санна вКлючилась в процесс и пребывала в нём почти до самого конца.
В первое Ключовское лето, поддавшись влиянию среды, она стала писать гениальные песни, одна из которых (почему-то, самая короткая, в 58 секунд…) дала название нашему первому магнито-альбому и этой маленькой главе. Лето кончилось... Эта тончайшая печаль была для нас очень близкой. Такое бесформенное, прозрачненькое, еле уловимое – эстетски-безупречное томление о чём-то эдаком… Оно идеально вписывалось в наше представление о высоком искусстве и наполняло нас гордостью за нашу бесконечно талантливую Лесь Санну.
Помимо дивных песен, наступающая осень принесла с собой и немало прозаических радостей. Началось с того, что нас выгнали из Молодёжного центра. Без объяснения причин. Думаю, мы просто слишком быстро выросли: Технический университет был заинтересован в вузовском клубе, а Ключ явно охватывал весь город, и далеко не только студенческую молодёжь. Нашего директора-Мефистофеля это глухо раздражало, и он постоянно требовал от нас каких-то отчётов, уставов, протоколов… Кроме того, Ивлева, на которой висела ответственность за расписание наших «занятий», к концу лета стала относиться к своим обязанностям крайне халатно. Нередко собрания клуба проходили под открытым небом, на травке, с чудесным видом на бухту Золотой Рог, потому что нас не пускали в наш кабинет из-за отсутствия штатного режиссёра массовых праздников.
Так или иначе, но однажды нам прямо указали на дверь, и мы ушли, не особенно этим озадачиваясь, потому что на носу были «Приморские струны», и нам было некогда думать ни о чём другом. Помнится, последние, предфестивальные заседания Оргкомитета мы проводили у Рыбалки, на бывшем «Поисковском» чердаке. Факт преемственности был, можно сказать, зафиксирован в присутствии понятых. Кстати, географически «Поиск» находился совсем рядом с Молодёжным центром, нужно было только спуститься на фуникулёре вниз. Забавно, что в это самое время Рыбалка со всем своим «Перекрёстком» переезжал на Нерчинскую, потому что исторический чердак купили некие частные лица. Там царила разруха, мы помогали Серёге и его музыкантам упаковывать и перевозить скарб… Всё это вместе взятое оставляло впечатление глобального подведения итогов.
Клуб за лето очень разросся, стал сильным, красивым и перспективным. Лишение крыши над головой было совершенно не ко времени, потому что всю нашу милую компанию после «Струн» пришлось бы распускать на бессрочные каникулы. Но на этот раз всё обошлось, Ключу не пришлось долго наслаждаться вкусом бродячей жизни. Войдя на фестивальную поляну бездомными, мы покинули её, имея надёжный тыл.
Вот как это случилось. Во время конкурсного концерта ко мне подошёл директор Дома молодёжи Александр Владимирович Иодо и галантно предложил руку и сердце: репетиционный зал в обмен на редкое счастье иногда слышать наши песни на подмостках Дома молодёжи. Этот, на первый взгляд, неожиданный подарок был, на самом деле, следствием нашей совместной работы с комсомольцами. Люди просто оценили наши таланты и решили поместить по соседству, на всякий случай. Но для нас это было, конечно, чудом и знаком того, что всё развивается правильным образом. Нам как бы вручили аттестат зрелости.
И в сентябре Ключ праздновал новоселье.
Теперь у нас появились обширные возможности. Помимо большой аудитории в форме амфитеатра, где проходили клубные собрания, мы располагали концертным залом (теперь это большой зал кинотеатра «Иллюзион») и могли рассчитывать на административную поддержку РСМ и Дома молодёжи. Самое смешное, что этого нам казалось мало: мы хотели собственное помещение с отдельным входом, круглосуточно. Поэтому свалившиеся на нас блага мы расценивали, как приятный подарок на промежуточной станции… В общем, примерно так оно и получилось. Но до следующего переезда мы успели наворотить много интересного.
Нашим следующим большим делом был альбом «Лето кончилось…». Мы хотели включить в него понемножку всех, кто более-менее умел петь, по принципу клубного концерта. За техническую сторону дела взялся Володя Бакланов, взрослый, серьёзный человек, «системщик» из Сбербанка, знаток и коллекционер авторской песни. Записывались в Театре кукол, в маленькой каморке под самой крышей, где в то время обитали Булгаков и Соловьёв.
Мы кинули клич: все, кто хочет увековечить свои песенные шедевры, проходите прослушивание до такого-то числа. В отборочную комиссию входили, по-моему, Бакланов и я, но её функции были, скорее, организационные, чем творческие. Несколько недель мы прослушивали «шедевры», угрожали, что, независимо от заслуг перед отечеством, кто-то может опоздать к раздаче эфирного времени, и отправляли прошедших отбор в студию. Потом мы «на глазок» скомпоновали записанный материал, Володя нашёл простую картинку с водопадом («пейзажи – лучше всего!» – убеждал он), написал поперёк «Лето кончилось…» - и дело было сделано.
Сегодня этот альбом вызывает улыбку: технический разнобой, малопонятная последовательность песен, наивное оформление… Но для клуба это была важная веха. Альбом вышел, кажется, к Новому году, и даже начал продаваться – из рук в руки, а также на концертах и фестивалях. Он был для нас чем-то вроде отчёта или курсовой работы. Примите и распишитесь! – а нам пора двигаться дальше.
ЗНАКИ И СИМВОЛЫ
Мы не были мистиками и не верили ни в какие в чудеса, кроме светлого Ключовского будущего, но однажды, из чистого любопытства, решили составить клубный гороскоп. Это было нетрудно, так как место и время рождения Ключа были хорошо известны. В клубе были люди, увлекающиеся астрологией, которые объяснили нам, что гороскоп может иметь не только отдельная личность, но и группа, и фирма, и целое государство. Это было забавно, и мы сделали с помощью крупного астролога дяди Фёдора и специальной компьютерной программы так называемую «карту». Она представляла собой сложную двенадцатиричную схему с какими-то сферами, полусферами, диаграммами, фигурами … Её толкование тоже было многоплановым и вызывало много пересудов. Я не слишком углублялся в эти предсказания, но кое-что всё-таки запомнил.
Например, «точка богатства» Ключа приходилась в точности на день рождения одного из наших друзей, Макса Блинова, который сам был весьма далёк от материального благополучия, да и пробыл с нами недолго. Этот знак был абсолютно точным: богатства у Ключа никогда не было. А «точка смерти» клуба находилась в сфере влияния Водолея. Узнав об этом, мы начали искать среди Ключовцев рождённых под этим знаком – но не нашли ни одного (при том, что весь остальной Зодиак был представлен полностью). И такая ситуация сохранялась вплоть до последних времён. В момент же, когда смерть Ключа действительно пришла, рядом со мной, вечным Ключовским двигателем, были целых два влиятельных Водолея – моя вторая жена и моя первая дочь…
Очевидной была и связь с основным зодиакальным символом: рождение клуба в созвездии Близнецов указывало на его общительный, творческий, крайне неустойчивый и эмоциональный характер.
С астрологией была связана и эмблема клуба, появившаяся, я думаю, где-то той же осенью или зимой. Рассматривая как-то бесконечные Дядьфёдоровские «карты», я заметил маленький значок, напоминающий ключик, к стволу которого как бы приклеивалась буква «К». Сильно удивившись, я спросил у Фёдора, что это означает, и он ответил: «Ключ». Оказывается, есть такой астрологический символ, который может означать разные вещи, в зависимости от своего расположения… Я не запомнил сложных объяснений нашего матёрого астролога, но сам значок мне очень понравился, и я предложил использовать его, как клубную эмблему, для устойчивости «перевернув» кольцом вверх. Получилась буква «К» с удлинённой вертикальной чертой, увенчанная овалом - лаконичный и выразительный знак. Нам была удобна такая эмблема, потому что её можно было использовать в бесконечных вариациях – от карандашного наброска типа «три чёрточки и круглишок» до объёмной, монументальной конструкции с золотом и вензелями. Прежние попытки создать графический образ клуба были слишком усложнёнными и поэтому не приживались. А этот значок остался и пережил много воплощений.
ТРЕТЬЯ СТОРОНА
Чем талантливее человек, тем менее он предсказуем – этот тезис в полной мере можно было отнести к Андрею Соловьёву - человеку, сыгравшему в истории Ключа значительную роль и, вместе с тем, никогда не считавшемуся, в обычном понимании, членом клуба. Неуёмная жажда деятельности и мощная, диковатая энергия, мотала Соловьёва из стороны в сторону, заставляя его всё время заниматься какими-то немыслимыми творческими проектами, которые очень трудно было вписать в рамки какой-либо организации.
Наша дружба с Андреем Санычем была очень давней. Одновременно приехав во Владивосток за высшим образованием (он – из Большого Камня, я – из Читы), мы познакомились в «Поиске» в 88-м году. Он учился на первом курсе ДВПИ, на какой-то трудно выговариваемой технической специальности, а я – на первом курсе легко произносимого факультета журналистики ДВГУ. Надо сказать, Соловьёв быстро осознал ошибочность выбора своей будущей профессии, и уже через год учился на том же самом журфаке, что и я. Однако ни ему, ни мне не суждено было получить диплом журналиста. В мае 1990-го мы оба очутились на воинской «пересылке», которая разбросала нас в противоположные стороны: его – в Полтаву, меня – на Курильские острова. По возвращении из армии, Андрей пошёл учиться на актёра в институт искусств, наконец-то нащупав свою дорогу, а я таки пошёл в журналисты.
Когда умер Кабалик и стала зарождаться новая бардовская волна, мы с Соловьёвым оказались среди тех, кто вдохнул в неё жизнь. Нас выдвигали в члены жюри на первых маленьких фестивалях: его – как автора, меня – как исполнителя. Мы занимались прослушиванием, проводили первые после долгого перерыва творческие мастерские.
В области творчества Соловьёв производил впечатление классического, фонтанирующего гения. Стихи и песни он писал всё время, не особенно заботясь об их форме, не стремясь их сохранить или как-то издать. Однако весной 96-го года мне удалось, с помощью друзей-бардов, выпустить небольшую книжечку его сочинений и вручить её автору на втором фестивале «Берег Грина», под рукоплескания растроганной публики. Книжка называлась «Третья сторона».
Одноимённая песня была написана Соловьёвым когда-то давно к спектаклю по Шварцевской пьесе «Тень», но, как водится, «сошла с экранов» и зажила самостоятельной жизнью. Той осенью я навязал её Зорькинскому дуэту (сёстры не сильно сопротивлялись), после чего песня естественным образом превратилась в культовую, обозначив целую тенденцию в наших настроениях. Нам нравилась эта идея «промежуточных» состояний – между сном и явью, между добром и злом, между реальностью и фантазией… Эта неуловимая, тонкая игра иллюзий –
Перевёрнуты листы
Третьей стороною...
Неудивительно, что когда клуб решил провести своё «фирменное» мероприятие большего масштаба, чем просто концерт, его название пришло само собой – творческий семинар «Третья сторона». Идея семинара заключалась в стремлении собрать в спокойной обстановке все поющие силы города, чтобы обсудить наши перспективы, поговорить о творчестве, показать молодым маститых бардов.
Если не ошибаюсь, первый семинар мы провели в ноябре, второй – в январе. Сейчас трудно вспомнить все подробности, но, похоже, что именно на «Третьей стороне» сформировался стиль (Ключ…) наших будущих многочисленных мастерских, приведших нас, в конце концов, под крыло Второго канала Грушинского фестиваля. Мастерские строились по принципу полуформальных бесед опытных бардов с начинающими. Это был естественный процесс, ведь к нам приходили люди неискушённые, поющие интуитивно, как бы на ощупь, а для нас был ценен любой зачаток творческого порыва. Что, кому и как следует говорить на мастерских, – об этом постоянно велись дебаты. Но найти какие-то шаблонные решения было, по всей видимости, почти нереально. Сейчас я думаю, что главными качествами «мастера» должны быть хороший вкус, жизненный опыт, дружелюбие и мягкость (а не стремление «сказать всю правду», «отсечь случайных людей» и т.д.). Хочу верить, что в наших нескончаемых спорах было больше благородства, чем эгоизма…
На ноябрьскую «Третью сторону», помимо Соловьёва, мы в качестве мастера в первый и в последний раз приглашали Булгакова. Не помню, опять же, подробностей, но маэстро, кажется, остался всем очень недоволен: и самим мероприятием, и своей ролью, и работой клуба. С тех пор отношения Ключа с легендарным бардом резко пошли на убыль…
Помимо мастерских, на обоих семинарах мы экспериментировали с «крупными формами». В первый раз это было что-то вроде литературно-музыкальной композиции по творчеству Визбора, во второй раз – вечер песен Розенбаума в исполнении Саши Московкина.
Так вырисовывались контуры новых больших дел, которые нам предстояло осуществить.
ЭПОХА ДВОРЦОВЫХ ПЕРЕВОРОТОВ
Начало 97-го года было отмечено особенно массовыми клубными сборищами. В Дом молодежи приходило иногда до сорока человек - цифра абсолютно безумная для тихих бардовских посиделок. У нас возникла реальная проблема с тем, чтобы найти всей этой ораве какое-нибудь занятие. Мы изобретали какие-то структуры внутри клуба, ввели понятие членства (и даже напечатали несколько членских билетов), делились на концертные бригады, а хоровики – на «партии» (баритонов, альтов, теноров и т.д.), я ратовал за создание системы «младших лидеров». Словом, нас распирало изнутри, и нам самим было непонятно, что с этакой силищей нужно делать. Новые идеи по поводу развития клуба появлялись почти каждый день, на их обсуждение и на попытки организовать какой-нибудь «процесс» (в основном, это были репетиции хора) уходила значительная часть «официального» времени. Возникли вопросы в отношении новичков: сколько им оказывать внимания, давать ли поручения…
Это был первый клубный кризис. Время создавать империю или дробиться на мелкие княжества. Для империи явно не хватало агрессивной идеологии, для дробления – «младших лидеров», то есть, людей, готовых полностью контролировать какое-либо направление. Все процессы в клубе слишком зависели от меня, и я чувствовал, что долго это продолжаться не может. Единственное, что тогда удалось сделать – это назначить «лидеров партий» из числа хоровиков. В процессе раскладки песен я теперь ориентировался только на них, а с прочими участниками хора занимались уже «лидеры». Это существенно сократило время репетиций. И тем не менее, в какой-то момент, поняв, что клуб неумолимо превращается в хор, я принял жёсткое решение: хор упразднить, вместо него создать ансамбль. Разница была в том, что отныне каждый желающий уже не мог войти в состав этого уважаемого коллектива. Исполнителей в «партиях» хватало, и нам становилось совершенно неинтересно каждый раз гонять одни и те же песни из-за появления новых желающих попеть что-нибудь хором. Для массовых песнопений мы оставили несколько «канонических» песен типа «Амазонки» или нашего гимна - «Когда-нибудь, страшно подумать когда…».
Мы пробовали готовить концерты «блоками», поручая их отдельным личностям. С этим ноу-хау связано одно историческое высказывание Иванова. При формировании очередного концерта, на вопрос, как быть с гостями, которым тоже нужно дать возможность выступить, он ответил: «А гости пойдут отдельным блоком… на хер!». Из «блоков» должны были, по замыслу, получиться «концертные бригады» - самостоятельные «боевые единицы». Однако насколько мне помнится, этого тоже не произошло в силу уже упомянутой инертности «младших лидеров».
Может быть, мы слишком спешили и строили чересчур далеко идущие планы. А может, напротив, нуждались в более активной внешней деятельности. Кто знает, поспеши мы тогда взяться за дело с настоящим размахом, возможно, и не случилось бы никакой войны с фондом «Приморские струны»… Но «настоящий размах» предполагал контакты с властями, спонсорами, прессой, доказывание чего-то перед кем-то – все те вещи, которые мы на дух не переносили, предпочитая, как уже говорилось, тратить энергию на пьянство и разврат.
А фонд «Приморские струны», между тем, уже был, под шумок, образован и начал потихоньку действовать. Мы не видели в этом проблемы и даже радовались, так как сами вели себя дружелюбно и пока не понимали, что мы можем не поделить с командой Булгакова или с кем бы то ни было ещё. К тому же, никакой команды-то пока и не было. Но, в принципе, её создание могло, по нашему пониманию, всем принести только пользу: ведь мы делали вроде бы общее дело. Ключ был крупной, самодостаточной и, кроме того, единственной реально действующей в своём направлении организацией, и он по-прежнему был готов дружить со всем миром. Создавать новые компании мы не видели смысла, потому что, на наш взгляд, все уже были здесь, и каждый мог, при желании, найти себе занятие для своей и общей пользы. Но не всё было так однозначно.
Подросший ребёнок, достигнув совершеннолетия, оказался претендентом на престол, который прежде никого не интересовал. И теперь, по законам развития дворцовых интриг, обнаружились другие претенденты-наследники, у которых молодой царевич стал вызывать беспокойство.
В общем, напряжение копилось и вне клуба, и внутри его.
Праматерь Ключа Оксана Ивлева имела свои идеи о будущем клуба. Началось, по-моему, с некоего новогоднего «утренника», который она хотела устроить в клубе. Я был очень даже «за», но не хотел участвовать в нём лично, мол, детский сад это всё… Думаю, что я несколько намеренно открестился от участия, чтобы создать важный прецедент: клубное мероприятие, организованное без меня. Утренник состоялся (подробностей не помню), и все, кажется, остались довольны. Тут бы и сказке конец, но как-то зимой Оксана с Дэном пришли в клуб с решительным настроением и заявили: «Мы скучно живём!». Это было любопытно. Не могу в точности сказать, что за программу они выдвигали, но речь там шла об организации силами клуба весёлых праздников или чего-то подобного. Отличная идея! – сказал я. Но вот беда: для её осуществления Оксана предлагала кардинально поменять приоритеты в работе клуба, сделать его чем-то вроде театра-студии. Я же считал, что такие вещи мы можем себе позволить лишь в режиме факультативных занятий, потому что в центре любых наших телодвижений должна находиться Песня. С песнями у Оксаны не очень ладилось. Я даже периодически ругал её за непочтительное отношение к ним. Так или иначе, но договориться нам тогда не удалось. Основная часть народа встала на мою сторону, и вместо того, чтобы приобрести милый, дочерний театр-студию, Ключ потерял одного из своих активных сподвижников и основателей. Оксана обиделась и ушла.
Вместе с Ивлевой Ключ, фактически, покинул и Вялков. Но если Оксана, фигура эксцентричная, была, в общем-то, понятна не всем, и её уход выглядел более или менее логично, то по Вялкову мы очень скучали и понять его не могли. Третьим в их компании был тогда Саша Мадич, или Сан Саныч, будущая звезда Приморского КВНа. В ответ на наши причитания по поводу Вялкову он пафосно восклицал: «Да как же вы не понимаете, они же живут вместе!». С этим, конечно, спорить было трудно…
Ещё одна попытка театрализации Ключа была предпринята Ивановым ближе к весне. Здесь вовсе не пахло КВНом, наоборот, замысел отдавал элитарностью, тонким вкусом, русским трагизмом – Лёша хотел поставить спектакль о жизни и творчестве Галича. Увы, этот проект тоже не состоялся. Причём, я так подозреваю, примерно по той же причине, что и у Ивлевой: Иванов первым делом взялся перекраивать весь клуб на свой лад. К счастью, с Лёхой договориться было проще, чем с Оксаной. Его глобальная затея, в конце концов, вылилась в пару-тройку песен Галича, которые он разучил с кем-то из наших молодых друзей.
Весной на свет появилось первое детище ПТМФ «Приморские струны» – бардовские четверги в кафе «Дельфин». Они были организованы Булгаковым, но в качестве распорядителя и билетёра там выступал Вялков… Вечера эти просуществовали недолго, ещё раз убедив нас на чужом примере в нецелесообразности зарабатывания денег на авторской песне. В этом не было ни прибыли, ни удовольствия.
А в начале мая 97 года команда Булгакова проявила себя вполне отчётливо: был выдуман и проведён фестиваль-конкурс под весьма прогрессивным и оригинальным названием «Бригантина». Здесь активную роль играла Ивлева. Фестиваль проводился на базе Камерного театра, что придало ему некий богемный душок и отчасти нейтрализовало саркастическую реакцию старичков на затёртое, сентиментально-Гриновское имя. Вообще, проект был весьма удачен. «Бригантина» была заявлена, как городской конкурс, в котором должны были участвовать все подряд, независимо от чинов и регалий. Это было забавно. Многие Ключовцы выступали на сцене, а я, кажется, даже занимался прослушиванием. Гран-при достался Вялкову, что было, в общем-то, естественно при существующем раскладе, но мы считали Дэна «своим», и не усмотрели в этом подвоха. Хуже было то, что клуб не участвовал в организационной суете и, соответственно, не получил нового заряда энергии, как это было после «Приморских струн».
Последствия всех этих мелких неурядиц поначалу не были особенно заметны. Всё катилось своим чередом. Незаметно приблизилась первая круглая дата – год со дня Рождения клуба. Дату отметили добротным концертом, с «блоками», гостями, хоровым пением, моим ненавязчивым конферансом. Кстати, не помню, почему я начал вести концерты. В первое время мы норовили поручать это непростое дело красивым девушкам, потом – Иванову, а потом почему-то мне. Видимо, как всегда - от безысходности.
ГУД-БАЙ, АМЕРИКА!
Авторская песня – явление сугубо национальное. Никаких заграничных исполнителей кантри, шансонов и прочего фолка невозможно поставить в один ряд с русскими бардами. Но, с открытием границ и нарастанием волны эмиграции, клубы авторской песни, наконец-то, стали появляться в других странах. Ключ не остался в стороне от этой актуальной тенденции, невольно став базой подготовки кадров для бардовских клубов США.
С Соединёнными Штатами у Ключа с самого начала были тесные связи.
Во-первых, «американкой» была Лиля – она целый год прожила в Сан-Диего по какой-то программе обмена, училась там в школе, завела себе «семью» - маму, папу и братьев (это было частью программы). Освоив язык и культуру дружественной державы, она стала в России ценным специалистом, и её начали приглашать, как переводчика, в разные поездки, из которых она привозила большое количество текилы для выпивания на неформальных собраниях Ключа.
Второй, уже реальной американкой стала милая, улыбчивая Иринка Гребенник. Она была с нами в первое лето, вызывая у большинства Ключовских парней самые рыцарские чувства, без всякой надежды на взаимность: её любимый мужчина жил в Штатах, а она была очень верной по природе. Этим любимым и единственным был Кирилл Богуславский, потомственный «бард», с которым я был дружен в доисторические времена, еще в 80-е годы. Иринку не выпускали из России, потому что она была молодая, незамужняя, бесквартирная и безработная. Желанную визу ей сделали путём хитроумной махинации с турагентством, и осенью 96-го мы всем клубом посадили её на поезд до Москвы, откуда она прямым ходом отправилась в рай: Америка, замужество, колледж искусств, собственный дом в Коламбусе, штат Огайо… Она клялась вернуться, и сдержала слово. Через пять лет, когда уже не было никакого Ключа, она провела во Владивостоке целые сутки, и я до сих пор не понимаю, как ей удалось найти меня среди нашего ужасающего непостоянства. Мы даже сумели собрать маленькую компанию, посмотреть старые клубные записи, выпить вина и узнать, как сложилась её жизнь. Сложилась она неоднозначно. С Кириллом они прожили несколько лет, но расстались. Теперь ей приходилось учиться и работать одновременно, потому что больше некому было платить за обучение. Рай оказался деловитым, суховатым местом, требующим постоянной борьбы за право в нём остаться. Судя по всему, Ключ теперь был её самым тёплым воспоминанием об исторической родине. Иринка делала смешные ошибки в русском языке, в основном, в словоупотреблении. Её шокировало наличие живых операторов у пейджинговых служб: «Я должна своё приватное сообщение говорить вслух?». Оказывается, в цивилизованных странах сообщения на пейджер передаются, как SMS, – через набор символов на телефонном аппарате… Утром Иринка отправлялась в аэропорт. Через какое-то время американские власти должны были выдать ей то ли грин-кард, то ли уайт-кард – в общем, вид на жительство в США. Без этой бумаги ей не позволялось покидать страну, но она всё-таки это сделала, так как срочно потребовались какие-то документы с места рождения. Теперь она опасалась, что ей откажут во въезде, и тогда из Москвы придётся возвращаться назад. Не вернулась. Видимо, не отказали…
Наконец, третьим Ключовцем, отправившимся в обетованную страну, была Наталья Бурмистрова, однокурсница и ближайшая подруга Лилии. Наташка ехала в Штаты учиться, на целый год. Во Владивостоке она оставляла своё почтенное семейство, любимый клуб, а с ним - и безутешного дядю Фёдора, взрослого, потрёпанного, но бесконечно душевного разгильдяя, из-за которого она имела большие сложности с папой и мамой. Мы провожали Наталью летом 97-го, вскоре после празднования годовщины Ключа. Она вернулась через год, но с первой же встречи стало ясно, что испытание заграницей оставило слишком глубокий след в её неокрепшей психике. Ни клуб, ни Фёдор больше не имели для нашей Наташки почти никакого значения. Она согласилась встретиться только со мной – видимо, как со страшим по званию… - и я увидел, что происходит, когда девушка становится взрослой: она обретает способность сдерживать эмоции. И, конечно, это практически вычёркивает из её жизни творческое начало, потому что творчество – это и есть эмоции. Прохладный, вежливый тон, ясные оценки, обворожительная улыбка – леди комильфо. Для прежней Наташки, с чертовски зелёными бездонными глазами, из которой энергия всегда выплёскивалась через край, этот образ был, как элегантная маска, натянутая на живое пламя… К осени она уехала назад, вроде вышла замуж за какого-то американского румына, ещё через год опять вернулась и опять уехала… Мне удалось перехватить её, когда я собирал ветеранов клуба на концерт-«похороны» в 2000-м году. Наталья вышла на сцену и сказала: «Я очень рада быть здесь сегодня…», - и в моём уме вдруг автоматически выскочил английский эквивалент этой фразы: I am very glad to be here today. По-английски это звучало нормально. По-русски – не очень…
СОСЕДНЯЯ ИМПЕРИЯ
Летом 97-го началась масштабная подготовка к «Приморским струнам». Это был триумфальный период в истории одноимённого Фонда. Волна интереса к нему походила на прошлогодний ажиотаж вокруг Ключа, но была совсем другого рода: дело было сразу поставлено, как бизнес, людям обещали заплатить деньги за участие в подготовке фестиваля (и, как водится, не заплатили), Булгаков и Соловьёв были всё время страшно заняты и недоступны для простых смертных.
Почему это произошло, как случилось, что дело, которым, по определению, во все времена занимался местный клуб авторской песни, перешло в руки малопонятной коммерческой организации? – мы как-то не задавались этим вопросом. Да и, надо сказать, PR-стратегия у Булгакова была выстроена очень грамотно. Перехват Фондом денежных потоков (а фестиваль тогда ещё финансировался властями) подавался, как счастливое освобождение вольных бардов из-под гнёта чиновников и комсомольцев. Мы все тогда ещё чувствовали себя единым целым, и было легко вдохновить десятки людей на «святое дело» – на то, чтобы всем миром работать на благо великого фестиваля.
Идея действительно была грандиозной и красивой.
Ключ сдался без боя. Противостоять такому мощному натиску можно было только будучи ясновидящим. Только в этом случае мы могли бы сразу понять, что новая империя, на самом деле, - всего лишь красиво надутый мыльный пузырь. То есть, Фонд, конечно, в будущем что-то делал, и некоторые его проекты были вполне удачны. Но ту реализовать ту глобальную, объединяющую задачу, на которую он замахивался, и которая притянула к нему поначалу столько людей, Фонд не мог. И я подозреваю, что главной ошибкой Булгакова в тот момент была недооценка роли Ключа или неосознанное (?) желание принизить эту роль. Если бы Фонд с самого начала использовал клуб, как свою основную опору, у империи было бы гораздо больше шансов. Ведь известно, что такое, по самой своей сути неформальное движение, как авторская песня, держится на плаву за счёт неформальных же клубов. Клуб не может заменить никакая распрекрасная «профессиональная команда», потому что оргструктура, играющая роль «необходимого зла», превращается тогда в самоцель и вытесняет собой всё остальное. Однако руководители Фонда считали иначе. В итоге, участие Ключа в подготовке «Струн» оказалось совсем незначительным, и это имело грустные последствия для всех. Наверное, единственным вкладом Ключовцев в общее дело был наш с Лилей спонсорский взнос (мы тогда пытались раскрутить совместный бизнес на производстве мексиканского фаст-фуда).
Сам фестиваль получился буквально сумасшедшим. Толпы людей, спонсоры, рекламные плакаты, жуткая неразбериха, невменяемые Булгаков и Соловьёв с сотовыми телефонами (большая роскошь по тем временам) и отсутствующими глазами. Вдобавок, генеральным спонсором выступила пивная компания, угощавшая народ бесплатным зельем - как бы в противовес нашему прошлогоднему эксперименту с «сухим» законом на поляне. Общим для многих старых бардов было ощущение своей ненужности на этом празднике жизни. Творческая часть фестиваля осталась где-то совсем далеко. Хотя и проходил некий конкурс, но было понятно, что на этом фестивале песня мало кому нужна…
Придя в ужас от увиденного, после «Струн» мы снарядили официальную делегацию к Булгакову, чтобы поделиться своими опасениями и идеями о том, как можно исправить ситуацию. Разговор был сложным, утомительным и совершенно безрезультатным. Видимо, сам Сергей Витальевич не считал, что всё обстоит так плохо. Судя по всему, спонсорам, в отличие от бардов, мероприятие понравилось. Он, правда, соглашался, кивал, даже говорил что-то умное, но явно на каком-то другом языке. Чувствовалось, что мы раздражаем его своим присутствием. И мы ушли, пока не подозревая, что это означает объявление войны.
ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ
Само собой, после такого фестиваля, вместо радостного подъёма, нас преследовало чувство недоумения и подавленности. Были и другие признаки распада. После четырёх с половиной лет совместной жизни, мы с Лесь Санной интеллигентно разошлись в стороны, пожелав друг другу счастья. Это событие практически совпало по времени с «Приморскими струнами». А в конце сентября мы получили приглашение посетить новый клуб авторской песни «Ковчег», созданный Ивлевой и Вялковым.
Мы сходили туда, и убедились, что клуб на самом деле существует. Он был больше похож на школу, потому что, в основном, там были молодые и неопытные, желающие чему-то научиться у взрослых. Взрослыми были Вялков и девчонки из ансамбля «Зеркало-река» - Катя Кочеткова и Света Курникова. Они обе учились в музучилище по классу вокала, и когда-то мы называли их «малым симфоническим оркестром клуба Ключ» - за то, что в состав ансамбля входили скрипка и виолончель. Нельзя сказать, что девчонки активно проявлялись в работе нашего клуба. Скорее, Ключ был для них подиумом, концертной площадкой. Вспоминаю, что и в альбоме «Лето кончилось» было записано две «симфонические» песни в их исполнении. Теперь же Света и Катя нашли себя ещё и как педагоги. Кстати, на этом поприще они были весьма успешны. По крайней мере, их ученики были довольны учителями. Была среди «учителей» и Оксана Юдина, которая как-то незаметно покинула Ключ ещё задолго до Ивлевой. Судя по всему, она имела самое непосредственное отношение к созданию «Ковчега».
Кроме школы вокала, «Ковчег» также предлагал услуги школы игры на гитаре (преподавал Вялков) и школы танцев (преподавала Ивлева).*
* В дальнейшем этот кружок искусств мощно прогрессировал: он обогатился пантомимой, и, в качестве танцевально-клоунской труппы, превратился в театр «Кураж».
Первый визит в «Ковчег» навел нас на тягостные мысли о бренности бытия. Признаки упадка Ключа были, на наш взгляд, слишком навязчивыми, чтобы их не замечать. И тогда мы решили сплотиться в последний раз и провести последний гениальный концерт в большом зале Дома молодёжи. Концепция была глобальной: собрать всё лучшее, что звучало в Ключе за время его существования. Самой памятной из того списка была для меня песня «Оглянись, незнакомый прохожий…», разученная Лесь Санной и мной специально к этому событию и исполненная под рояль. Качество исполнения было, конечно, сомнительным, но настроение песни - очень своевременным. Этот концерт назывался «Любимые песни клуба Ключ». По созвучию, мы иногда называли его «лебединые песни». Мы всерьёз думали, что после концерта разойдёмся в разные стороны, а самые упёртые барды, типа меня, перекочуют в «Ковчег»…
Но всё получилось иначе.
Концерт неожиданно дал свежий импульс нашему вдохновению. Это не было похоже на взрыв Сверхновой, как когда-то, в самые первые дни. Просто, пришла тихая уверенность, что мы сами нужны нам самим. После концерта мы сидели маленькой компанией в моей временной 1-комнатной квартире (по совместительству это был офис нашего с Лилей «Мексиканского дома») и что-то пили - возможно, обычный чай. Никакого буйства и разврата, никаких эротических танцев и игр в «бутылочку»…
Ещё помню, что в этот вечер выпал первый снег.
УХОД В СЕБЯ
Мы решили сохранить клуб, но внешние признаки разложения не исчезли. Наши собрания приобретали оттенок привычной повинности. Мы поздно собирались, что-то вяло пели и рано расходились. Зато участились и удлинились квартирные посиделки. Наш дядя Фёдор жил тогда в частном доме без удобств, почти в самом центре города, на улице Комарова. Этот дом перешёл к нему в наследство от нас с Лесь Санной. Мы прожили в нём, кажется, почти всю весну и лето, а затем поменялись квартирами с Фёдором. Прежнее жилище Фёдора было комфортнее, но его оттуда выгнали за какие-то коммунальные провинности. Теперь дом на Комарова служил ему и всему Ключу верной явкой. Порой мы не вылезали оттуда сутками, и по эмоциональной насыщенности это ни в какое сравнение не шло с тусклым сидением в Доме молодёжи. Глубоко осознав данный факт, мы совершили беспрецедентный тактический ход: по собственной воле покинули насиженное место и ушли в «подполье».
Теперь собрания клуба проходили у Фёдора, причём, их график мы оставили прежним и сохранили «сухой» закон. Пьянство начиналось не раньше 23.00. Такое положение вещей позволило нам перестать беспокоиться о том, что происходит «снаружи» – в большом мире, где правили амбиции наших бывших друзей и врагов. И нам опять стало хорошо.
Ключ снова начал развиваться. Пришли даже новые люди - студенты ДВГУ во главе с очаровательной Анечкой, живущие неподалёку в общаге… Конечно, это уже имело мало общего с первоначальным клубом. Думаю, мы выглядели, как группа заговорщиков или сектантов: с одной стороны, мы тусовались, как обычные старые приятели, с другой – нас явно объединяла какая-то непроизносимая идея, некий не совсем обычный круг интересов. И слово Ключ звучало, как пароль, потому что было непонятно, что им теперь обозначается…
В таком режиме мы существовали почти до Нового года. Но в декабре всё опять пошло кувырком. Судя по всему, наше отшельничество было очень эффективным, мы накопили достаточно энергии, чтобы снова будоражить мир.
Началось всё с безобидного желания поставить смешной новогодний спектакль для «домашнего» показа. Как известно, с театром у нас до сих пор не очень ладилось. Но в этот раз нас, видимо, спасло отсутствие больших претензий. Мы взяли за основу совершенно абсурдное произведение Юлия Кима – пародию на сказку «Золушка», выполненную в манере советского казарменного юмора.
Все персонажи этой безбашенной пьесы служили в армии и были мужского пола. Золушка была молодым солдатом, её сёстры – «дембелями», фея – завскладом и так далее. Распределяя роли, мы ещё больше усилили абсурд, назначив Золушкой самого взрослого и плотного из нас Игоря Ефременко, а принцем – щупленького дядю Фёдора. Старого короля играла юная Лиля. Решив по ходу спектакля спеть пару песен, мы вдруг заметили, что в репертуаре Юлия Кима есть достаточно песен, чтобы сопроводить ими весь сюжет от начала до конца. Это открытие внесло в нашу затею дополнительный смысл: ведь актёры мы были совсем никакие, а петь песни, в общем, могли сносно. В итоге наша «Золушка» стала называться «фантазией на темы произведений Юлия Кима». Песни занимали в спектакле главное место, а сюжет служил как бы фоном, как оригинальный конферанс в хорошо отстроенном концерте. Сценарий, режиссура, подбор актёров, аранжировки и аккомпанемент – всё это досталось мне, хотя мы тогда не знали и половины таких мудрёных слов…
&#И, едва почувствовав, что клуб оживает, мы опять пошли вразнос. Роль взрывателя на этот сыграл наш собрат Володя Ким из Арсеньева, старый КСП-шник, который все 90-е годы, практически, в одиночку занимался организацией Арсеньевского фестиваля. Ким приехал к нам в гости с намерением осесть во Владивостоке из-за невозможности найти в Арсеньеве нормальную работу. Он и внушил мне идею о том, что Ключу пора делать собственный фестиваль – пусть не такой грандиозный, как «Струны», но зато полностью устраивающий нас самих. Так появилась «Белая волна».
В ГОРОДЕ - СНЕГ
Базовая концепция – фестиваль для тех, кому нужны песни. На ней строилась программа, под неё приглашались участники и гости. Много времени отводилось мастерским. Делегациям предлагалось подготовить какие-нибудь представительские программы, а мы сами решили использовать этот повод, чтобы сыграть «Золушку». В принципе, такая схема во многом повторяла наши прошлогодние семинары «Третья сторона». Разница была в том, что теперь Ключ уже не был уникальным и единственным в своём роде. Он был лишь одним из участников движения, ставшего всего за полтора года таким масштабным и неоднородным. В каком-то смысле, это было даже к лучшему: мы уже не пытались объять необъятное, а хотели только найти в неразберихе своё место.
«Белая волна» называлась Рождественским фестивалем авторской песни. Это было связано с датой его проведения – где-то в районе 7 января – и с песней «Рождество», которой мы тогда болели и ради которой даже опять собрали некий ансамбль. Кроме того, этим мы подчёркивали праздничность события и заведомо позитивный настрой по отношению ко всем своим немногочисленным гостям. Мы отказались и от конкурса, чтобы исключить элемент борьбы.
Что касается самого словосочетания «белая волна», то мы с Кимом составили его, как мозаику, из ассоциаций со снегом, морем, чистотой и энергией. Каково же было моё удивление, когда, год спустя, я узнал, что моряки называют «белой волной» какую-то неимоверно мощную морскую стихию, сильнее цунами, которая сметает всё на своём пути. Причём, неизвестно, откуда она берётся и куда исчезает. И бытует поверье, что с тем, кому удалось остаться живым после нашествия белой волны, уже не может случиться ничего плохого. Открытие было слегка шокирующим и не поддающимся трактовке: ведь мы не собирались ничего разрушать! Не сумев логически осмыслить эту информацию, я тогда поделился ею только с несколькими Ключовцами. Видимо, это были какие-то тайные знаки персонально для меня или для будущих поколений. Загадка не разгадана до сих пор…
Фестиваль прошёл, в общем, сносно, хотя и не без эксцессов. Всё происходило в Доме молодёжи, с которым договорился Ким, и мы имели ряд неприятных столкновений с группой бардов-туристов, не понимавших, почему мы запрещаем им выпивать водку в хорошей компании на милой тусовке. Мы показали «Золушку», слегка угловатую, недоделанную, но оттого ещё более непосредственную и близкую к абсурду. Приехала компания хабаровчан: Суховеев, Балашова и ещё кто-то. Они тоже выступили с представительской программой, а Женя блистал в области разговорного жанра: он читал юмористический «доклад за отчётный период» о работе хабаровского клуба. «Ковчегу», по старой дружбе, мы сначала предлагали совместно готовить «Белую волну», но они отказались, сославшись на отсутствие времени: нужно было заниматься новогодними утренниками. На само событие, в частном порядке, прибыли Вялков и «Зеркало-река», которые в итоге тоже отработали свой кусок концертной программы.
Словом, жизнь как будто бы стала налаживаться… И для многих осталось непонятным, почему, успешно проведя свой первый Рождественский фестиваль, Ключ не вернулся в Дом молодёжи, а остался в «подполье»? На самом же деле, это было вполне логично. Ведь относительный успех «Золушки» и всей «Белой волны» как бы подтвердил эффективность нашей тактики: оказалось, что можно делать великие дела, не вставая со своего кресла. Мы продолжали регулярно собираться на квартирах – не только у Фёдора, а везде, где была возможность, но ни у кого из нас уже не было ощущения упадка…
Зима была на редкость обильна снегом. Помнится, на Новый год его выпало так много, что занесло все дороги, и мы всей компанией оказались запертыми в квартире Ивановых на целых трое суток. Примерно в то же время Вялков сочинил своё снежно-романтическое: «В городе – снег, переполох, скольженье…». Эта песня впоследствии стала называться «Посвящение «Белой волне».
Трактат о Пути и Силе
Той зимой, благодаря щедрости спонсора-Иванова, у меня появилась небольшая квартирка на Народном проспекте. Она располагалась на девятом этаже, а на первом, по иронии судьбы, жили Вялков с Ивлевой и Лариса Жукова - мой старый читинский друг, со своим семейством. Ключ стал собираться у меня, и я оценил, насколько это удобно – никуда не ходить, а просто два раза в неделю принимать у себя друзей.
Потом у меня поселилась Дашка Зорькина, которая уже давно покинула родительский дом и жила в состоянии кочевья. Началось это у неё примерно год назад, когда она зависла в Хабаровске после очередной бардовской тусовки, и через некоторое время поняла, что пропустила слишком много занятий в школе. Тогда добрые хабаровчане, не желавшие отпускать бедную девочку домой, устроили её в местную школу, которую она с грехом пополам и закончила. Осенью она поступила на худграф в институт культуры, но, проучившись там один семестр, вдруг решила, что ей будет лучше во Владивостокском художественном училище. Кстати, её талант художника был, пожалуй, поинтереснее, чем талант автора-исполнителя (а к тому времени она уже написала несколько песен, быстро ставших известными среди молодёжи). Этот тезис подтверждается тем, что непоседливую Дашку фантастическим образом приняли в наше училище посреди учебного года. Благодаря этому обстоятельству моё жилище и наполнилось, к общей радости, непередаваемой Зорькинской энергетикой.
Так вот, как раз Даха и принесла однажды в наш дом маленькую книжечку с иероглифом на обложке, которая называлась «Дао Дэ Цзин» или «Трактат о Пути и Силе».
Цитаты из этого знаменитого древнекитайского источника встречались мне и раньше, но я никогда не думал, что это части целостного произведения. Откровения бродячего мудреца Лао Цзы меня поразили. Это не было обычным восторгом перед произведением искусства – «трактат» затрагивал какие-то очень глубокие пласты моего внутреннего мира. В нём говорилось о единстве всего сущего, о естественном пребывании в «потоке» жизни, о «пустоте» всех явлений… Удивительной была и форма изложения этой древней мудрости: короткие белые стихи, похожие на японские «танка», простые, но полные неожиданных парадоксов: «мудрый не многознающ, многознающий не мудр…», «путь в тысячу ли начинается под ногами…». Чёрная книжка всегда лежала в кармане моего пальто, и я знал её наизусть почти всю. Были вечера, когда собрания Ключа плавно перетекали в философские беседы со ссылками на глубокомысленные китайские изречения. Одним из наших друзей был китаист-профессионал по прозвищу Чан (что значит «большой») - высокий, бородатый, немножко нескладный парень, изучавший, по-моему, все языки мира. Он обычно становился моим оппонентом в этих беседах, как знаток философских основ Поднебесной империи.
Под влиянием Лао Цзы я находился, наверное, месяца два. У меня было чёткое ощущение, что я наконец-то нашёл удовлетворяющую меня концепцию мироздания. Но потом произошло событие, изменившее не только этот взгляд, но и почти все мои прежние воззрения и даже поставившее под угрозу мою деятельность в авторской песне (хотя тогда это было трудно распознать). В конце февраля я попал на лекцию буддийского Ламы-датчанина по имени Оле Нидал.
К организации лекции была причастна взрослая, жгучая, похожая на индианку дама, работавшая в фирме Лёши Иванова бухгалтером, её звали Лена Нестерова. У них в офисе я как-то увидел буддийский журнал и начал его читать. А потом заметил не то пригласительный билет, не то афишу, и спросил у Ленки, не может ли она организовать мне бесплатный вход на лекцию (возможность не платить за билет казалась мне в тот момент самым большим везением). Нестерова сказала: «Без проблем», и я пришёл.
Пришёл я вместе с Зорькиной-младшей, которую периодически вывозил из Новошахтинска в свет – она гостила у нас с Дашкой и была готова на любые приключения. Помню, что по дороге на лекцию, где-то посреди центральной площади, к нам подбежала незнакомая женщина и радостно воскликнула: «Кармапа Ченно!». Мы недоумённо переглянулись, а она присмотрелась к нам, извинилась и ушла. Потом оказалось, что она приняла нас за буддистов, идущих на лекцию и произнесла известную мантру в качестве «пароля». Потом, увидев нас среди «своих», она очень радовалась, что всё-таки не ошиблась…
Но вместо лекции нам стали показывать фильмы о буддизме (дело было в кинотеатре «Меридиан»), потому что самолёт Ламы Оле задержался чуть ли не на сутки. Натаха быстро стала скучать и тянуть меня домой (кажется, у неё было назначено какое-то свидание). Я же был до того бестактен, что отправил несчастную девочку в путь совершенно одну: уйти из этого зала было не в моих силах.
Оле прилетел на следующий день, и из его лекции я сделал вывод, что «Дао Дэ Цзин», похоже, можно отнести к самому простому уровню буддийских поучений – Малому Пути или Тхераваде, где главной целью является собственное освобождение от страданий. А на уровне Великого и Алмазного Пути акцент перемещается, прежде всего, на помощь другим. Это тоже было мне близко, может быть, даже ближе, чем «Дао». Кроме того, я легко чувствовал себя среди буддистов (мне казалось, «как на фестивале») и не было никаких сомнений, что Лама Оле владеет настоящими, изначальными буддийскими методами, которые умудряется излагать простым, современным языком. Его глубина ума и радость жизни были абсолютно убедительны. Он производил впечатление прогрессивного профессора философии и, одновременно, экс-чемпиона мира по борьбе. Этот человек знал, что говорит, и был, судя по всему, всегда счастлив… Любопытно, что мне в первый же день удалось взять у него интервью, так как на пресс-конференцию явилось всего два журналиста, совсем не имеющих представления о предмете, а я кое-что успел прочитать в Ленкином журнале. Оле был рад возможности дать интервью. Под конец подарил мне свою книгу «Глубина русского ума» и подписал: «Со всей Любовью. Лама Оле»…
Нельзя сказать, что после этого я сразу стал упёртым буддистом. Процесс был постепенным, хотя и, очевидно, необратимым. Но это уже другая история.
|
|
